Мать — один из ведущих архетипических образов, глубоко интегрированных как в представления каждого отдельного человека, так и в социальные представления (“коллективное бессознательное” общества) в целом. Так или иначе, он представлен в культуре практически любого народа: мать-сыра земля, Великая богиня, Богородица, наконец, Родина-мать — архетипический материнский образ, который можно считать одним из самых молодых (ХХ век). 

Мать является тем социально-психологическим фундаментом, при опоре на который и при взаимодействии с которым происходит становление личности человека. “Обязательный образ, на котором держится любая культура, — это положительная женщина-мать” [2].

Формирование внутреннего образа желаемого материнства происходит у каждой женщины (под влиянием большого количества разнообразных факторов, которые будут подробно рассмотрены ниже) с самого детства. Это процесс, в котором складывается внутренняя система представлений о том, что есть мать — как воспитатель, как женщина, как часть семьи и т.д.; что есть “прекрасная” и “ужасная” мать и как женщина-мать воспринимает себя саму в роли матери. Данную структуру мы назвали “материнским мифом”.

Актуальное обсуждение по проблеме внутреннего представления женщины о своем материнстве и о внешних социальных факторах, которые влияют на этот процесс, сегодня активно представлены в работах — как посвященных психологии материнства (Г. Филиппова [18], И. Малькова [14], Л. Жедунова [9], Н. Мицюк [15] и др.), так и в работах, отражающих историческую динамику представлений о материнстве в обществе (Ф. Арес [1], О. Подольская, М. Ремизова [16], Н. Пушкарёва [17], А. Шадрина [20], Ю. Градскова [23], Н. Черняева [19], Е. Жидкова [25], Т. Гурко [7]).

Говоря о материнском мифе, мы обращаемся, прежде всего, к теории архетипа. Понятие Архетипа или “первоначального образа” встречалось в древности у Филона Иудея по отношению к образу Бога в человеке. Это, однако, не изначальное понимание архетипа, который встречается уже у Платона (фактически, “мир идей”, эйдосов Платона можно трактовать и как своеобразный “мир архетипов”). В философии Платона под архетипом понимался умопостигаемый образец, беспредпосылочное начало (эйдос). В средневековой религиозной схоластике архетип — природный образ, запечатленный в уме. У Августина Блаженного архетип — исконный образ, лежащий в основе человеческого познания [12, с. 51]. Спор об универсалиях также можно рассматривать как “спор об архетипах”: так, под универсалией понимается некоторое явление, не имеющее конкретного предметного воплощения (например, “божья милость”, “благодать”, “доброта” и т.д.). Основным предметом спора об универсалиях является то, существуют ли архетипы на самом деле; решения этого спора предложены номиналистами (нет, универсалии — это всего лишь слова), реалистами (да, универсалии существуют в предметном воплощении, например, “идеальная доброта”), концептуалистами (да, универсалии существуют во множестве разных воплощений, и носителями доброты, например, являются конкретные люди).

В аналитической психологии Юнга архетипы — это система установок, которые являются одновременно и образами, и эмоциями, врожденными психическими структурами, находящимися в глубинах коллективного бессознательного и составляющими основу общечеловеческой символики [13, с. 21]. На положительном полюсе этого архетипа Матери находятся магический авторитет феминности, мудрость и душевный подъем, любой полезный инстинкт или импульс, доброта, эмпатия и поддержка. На негативном полюсе — “все тайное, скрытое, темное; пропасть; мир мертвых; все, что пожирает, соблазняет и отравляет; все, что вызывает ужас и является неизбежным, как сама судьба” [21].

Эта двойственность архетипа Матери неизбежно выражается в противоречивых чувствах, проживаемых каждой женщиной-матерью и в актуальное время, вызывая порой глубокий внутренний конфликт, стремление женщины к идеализации и попытке вытеснить негативные переживания, связанные с материнством. Мы хотим подчеркнуть амбивалентность материнства, актуальную и в настоящем времени: так, и современная мать, подобно ее древней прародительнице, давая ребенку жизнь, дает ему одновременно и смерть как неизбежную часть жизни и итог жизненного пути. Кроме того, принятие женщиной-матерью решения о сохранении или прерывании беременности — еще одно воплощение амбивалентности материнства.

Кроме глубинного архетипического образа матери и материнства, в каждом обществе также существует некоторый социальный миф, накладывающий на образ матери определенную совокупность характеристик, ожидаемых от женщины-матери, функций, которые она будет выполнять, качеств, которыми она должна обладать, эмоций, которые она должна переживать, действий, которые она должна совершать. В этом также проявляется двойственность материнского мифа, содержащего одновременно архетипический элемент и социальный элемент (“элемент социальных ожиданий”), одновременно архетипический и социальный образы.

И хотя социальная мифология рассматривается сегодня как феномен идеологической практики, конституировавшийся в зрелом виде в 19-20 вв. и представляющий собой сознательно целенаправленную деятельность по манипулированию массовым сознанием посредством специально сформированных для этой цели социальных мифов [4], в той или иной мере каждое общество в каждую из эпох создает некоторую систему общих социальных ожиданий, обобщенных норм и требований относительно разных сфер жизни его членов.

Социальный миф меняется в зависимости от исторической эпохи, в зависимости как от характеристик самого общества, его задач и бытующих в нём топосов (общих мест) представлений о мире, человеке, религиозных представлений (перенос на богов родительского образа), так и от потребностей, ожиданий общества к тому человеку-члену общества, которого оно хочет получить из первичной социальной ячейки — семьи.

Так, в эпоху премодерна материнство рассматривается как естественный биологический процесс, как часть природных процессов. Материнство тесно связано с функцией воспроизводства, плодородия, культами Матери-Земли. При этом, фактически, везде в аграрных культурах премодерна существуют (или сохраняются) развитые культы Божественной Матери, связанные с плодородием. Они, однако, не несут в себе личностной ассоциации для конкретной женщины-матери (конкретная мать не ассоциирует себя с Божественной Матерью).

В эпоху модерна материнство перестает быть просто биологической функцией, но начинает в большей мере определять социальную позицию женщины. Появляются социальные представления о том, что женщина-мать является воспитателем, “усмирителем” детской (воспринимаемой в тот период как грешной) природы. Появляется представление о родительской ответственности, возникает яркое противопоставление “матери-доброго ангела” и теневой части материнского архетипа, материнство в образах культуры начинает идеализироваться, сопоставляться с образом Богородицы.

Эпоха постмодерна формирует новый дискурс о материнстве: мать начинает рассматриваться с позиций критических, как и многие другие социальные и культурные феномены в эпоху постмодерна. Качество воспитания матерью подрастающих детей ставится под сомнение обществом, членов которого она воспитывает, и которое начинает предъявлять ей требования к личностным характеристикам конкретного члена общества. Кроме того, ставится под сомнение качество выполнения ею материнской функции и самими подрастающими детьми. Возникает образ материнской вины за все возможные трудности жизни её детей.

Вхождение общества актуального времени в эпоху метамодерна позволяет современной женщине-матери выбирать вектор своего материнства, материнские практики, которые она хочет выполнять, определять свой статус в связи с деторождением, делать свободный осознанный выбор (как стиля материнствования, так и репродуктивный выбор).

Вместе с тем, мы отмечаем тот факт, что женщина-мать актуального времени находится под неизбежным влиянием большого количества разнообразных установок, образов, влияний, которые складывают её личный образ того, что есть “мать”, что значить “быть матерью”, формирует её субъективные представления о диалектической дихотомии “хорошая-плохая” мать и собственном образе себя как матери в рамках этой двойственности, поиск индивидуального пути того, как быть “достаточно хорошей матерью” [5].

Вспоминая приведенные выше концепции архетипов, эйдосов и универсалий, отметим, что современная мать находится в плену некоторой идеи (эйдоса) идеальной матери (в понимании ее Платоном). Также современная мать нередко соотносит свой образ как матери и образ стиля своего материнствования — с образами “идеальной матери” и “идеального материнствования”, как если бы они существовали в некотором “платоновском мире идей”. Закономерно, что образ идеальной матери и идеального материнствования выигрывает в этом сравнении, и современная мать остро чувствует собственные недостатки, считает себя “недостаточно хорошей матерью”. Мы, в свою очередь, стремимся отойти от “платоновского”, “эйдетического” образа “идеальной матери” и “идеального материнствования” и предложить концепцию, близкую концепции средневековых универсалий в концептуалистском ее прочтении. А именно: если и можно говорить об универсалии матери и материнства, то не как об “идеальной”, существующей в некотором “мире эйдосов”, а как о существующей во множестве конкретных воплощений, во множестве конкретных образцов материнства. С этой точки зрения, каждая мать является воплощением этой универсалии, каждое материнство имеет отношение к ней.

Для описания внутренней системы убеждений, нарративов, образов, смыслов, аксиологических (ценностных) доминант конкретной женщины-матери о материнстве и о себе в рамках материнствования, мы предлагаем термин “субъективный материнский миф”, который представляется нам необходимым для исследования и описания эмического (внутреннего) опыта материнствования конкретной женщины-матери и внутренних факторов, которые влияют на неё.

В нашем представлении  субъективный материнский миф складывается под влиянием общего архетипа матери как части коллективного бессознательного, материнского комплекса (группа чувственно окрашенных, или тонированных, идей, связанных с переживанием образа матери [11, с. 173]), социального мифа о матери, личного опыта отношений с собственной матерью и интернализации этого опыта, семейного мифа (определённое неосознаваемое соглашение между членами семьи, поддерживающее семейное единство, формирующее образ семьи, семейное самосознание, семейную идентичность, регулирующее семейные правила, определяющее характер коммуникаций [3]), в рамках которого происходит трансгенерационная передача материнского комплекса.

В обществе “нашей части света” (термин, предложенный А. Шадриной для обозначения славянских территорий, вошедших в бывшее СССР (Россия, Белоруссия, Украина) и имеющие определенную культурно-историческую общность на протяжении длительного времени [20]) традиционно мать воспринимается как основной воспитатель ребенка, что находит отражение в кинематографе, литературе, социальной и коммерческой рекламе.   Соответственно, именно к ней обращен социальный дискурс, именно материнский миф сформирован более детально, чем отцовский. Нам представляется, что существует и отцовский миф, однако, гораздо менее “требовательный”, менее проработанный в деталях. Образ отца в социальном мифе чаще пересекается с образом мужчины вообще, и представлен как образ добытчика, что отражается даже в существующем положении дел, когда при расторжении брака основное ожидание к отцу заключается в своевременном выплачивании алиментов, что, как мы знаем, также происходит далеко не всегда, и проблема уклонения мужчины от финансовых обязательств при распаде семьи — частое явление нашей современности (“нашей части света”). Однако вопрос о том, как отец выстраивает коммуникацию с ребенком, какую психологическую основу их личности закладывает, чему учит, фактически, недостаточно представлен в риторике обсуждения детского воспитания — ни в экспертной среде, ни в средствах массовой информации, ни в бытовом сознании. Хотя, справедливости ради, мы также должны отметить, что последние два десятилетия образ “включенного отцовства” все более проникает в нашей общество и реализовывается в молодых семьях, стремящихся к равноправному распределению родительских обязанностей, включенности в родительствование. Все чаще появляются семьи, где отец присутствует на родах, берет отпуск по уходу за ребенком, носит ребёнка в слинге (осуществляет холдинг, “донашивание”), участвует в уходе в младенческий период и в воспитании ребенка в дальнейшем.

Нами был проведен небольшой опрос общественного мнения (отметим, что выборка смещена, т.к. в ней представлены, преимущественно, люди с высшим образованием и средним, средне-высоким уровнем дохода) с целью увидеть бытовое отношение к образу матери и отца. В опросе приняли участие 94 человека в возрасте 24-63 лет, преимущественно женщины (90 человек; в большинстве случаев мужчины отказывались от прохождения опроса, узнавая, что он о родительстве, что также представляется нам достаточно показательным). Из опрошенных  64.9% указали мать как того родителя, кто несет реальную ответственность за детей, лишь 1.1% отметили отца, остальные указали, что оба родителя должны нести ответственность за детей, однако из них 11% внесли уточнение, что на практике все же мать оказывается тем, кто несёт реальную ответственность за ребенка или детей. Из опрошенных 93.6% указали, что мать принимала участие в их воспитании и 61.7% опрошенных указали, что в их воспитании участвовал отец.

Фигура отца часто представлена как фигура героическая, но далекая (что, на наш взгляд, является отголоском Второй мировой войны и большого количества погибших отцов-героев), либо как фигура часто слабая, инфантильная и инфантилизированная в социальном представлении (муж — “еще один ребенок в доме”), что также может быть отголоском войны, после которой основная часть мужчин испытывали ПТСР, который, однако, никак не диагностировался в то время, что вызывало такие социальные и индивидуальные последствия, как алкоголизм, психо-эмоциональная неустойчивость, погруженность в свое переживание, отстранение от эмоциональных связей и реальной жизни (социальное и эмоциональное отчуждение). Далее эта же динамика была продолжена стрессовым периодом слома социальной системы в 90-е, когда многие реализовавшие себя в профессии мужчины неожиданно оказались без работы, возможности найти себя в новых социально-экономических условиях, что также многих привело к попыткам снять стресс через алкоголь, уход в появляющиеся компьютерные игры и другие формы зависимого поведения.

Опрошенные респонденты описывали “прекрасную” мать с большим количеством эпитетов, связанных с её эмоциональной сферой: любящая, нежная, чуткая, добрая, радостная, теплая, мягкая. При этом так же отмечали и качества терпеливая, заботливая поддерживающая и понимающая, принимающая. Анализируя семантику полученных ответов (респонденты сами подбирали слова для описания), часто звучали обобщающие слова (например, “всегда”, “всё” плюс позитивно окрашенные прилагательные, глаголы — “все успевающая”, “всегда добрая”; “бесконечно” плюс позитивные качества — “бесконечно терпеливая”). Как видим, идеализация материнского образа отражена уже в семантике, представленной в опросе; никто не будет спорить с тем, что “бесконечно терпеливая” мать в реальности не существует. В то же время, “прекрасный” отец чаще был описан словами: “сила”, “защита”, “опора”, “поддержка”, одновременно с которыми были представлены прилагательные “добрый”, “заботливый”, “интересующийся детьми”, а также часто встречалось слово “обеспечивающий”. Отметим, что образ “прекрасный отец”, в отличие от образа “прекрасной матери” ближе к реальности, имеет более реалистичные черты, содержит меньше обобщений.

Описания “ужасной” матери часто оставались в риторике девиантного материнства (“оставляет детей в роддоме”, “бросает детей”, “алкоголичка”, “наркоманка”, “кукушка”). Так же часто “ужасная мать” в данном опросе описывается в терминах, отражающих эмоциональную недоступность (“безразличная”, “холодная”, “отстраненная”, “равнодушная”) либо в словах, отражающих плохую эмоциональную саморегуляцию (“тревожная”, “истеричка”, “орет”, “срывается”, “всегда раздраженная”). Так же описания “ужасной” матери включали в себя группу слов, отражающих, на наш взгляд, формирующийся в настоящий момент под влиянием открытого психологического знания и популяризации обучающих курсов и программ в области материнства (проект Большая Медведица, Интуитивное Материнство, FamilyTree и др.), тренд зрелых представлений о том, что женщина должна заботиться о себе, чтобы иметь силы выполнять материнские функции и заботиться полноценно о детях. Так многие респонденты описывали “ужасную” мать как ту, что “не заботится о себе”, “заботится только о детях”, “загнанная лошадь”, “уставшая”, “ничего не успевает”, “инфантильная, сама как ребенок”, “выбившаяся из сил”, “забывшая себя”. Отметим, что результаты опроса представляются нам воплощенным “двойным капканом” материнского мифа: с одной стороны — недостаточно хорошая забота о ребенке, с другой — недостаточно хорошая забота о себе, при условии, что само понятие “достаточно хороший” — расплывчато и, в силу этого, труднодостижимо. Так, время матери ограничено, и тот его отрезок, который отдан на заботу о себе, неизбежно будет “отнят у ребенка”, что может повлечь за собой материнскую вину и социальное осуждение.

В то же время, риторика ответов относительно образа “ужасного” отца оказалась поделенной на два основных направления: агрессивный образ (“тиран”, “драчун”, “бьёт”, “деспот”, “агрессивный”, “жестокий”) и образ инфантильный, самоустранившийся (“зависимый”, “инфантильный”, “безответственный”, “отсутствующий”, “бросающий детей”).

По нашему представлению, не только бытовой миф, но и социальный миф о матери носит в нашем обществе гораздо более определенные черты (по сравнению с отцовским мифом).  Мы можем связать это как с остающейся достаточно высокой тенденцией общества “нашей части света” придерживаться “традиционных ценностей”, подходов к семье и ролям мужчины и женщины в ней. Кроме того, с момента создания советского государства, материнский миф не только тесно связан с бытовым представлением о том, какой должна быть мать, но взят под контроль государственной идеологической системой. Материнство становится “государственной заботой” как форма создания определенного образа “гражданина”, которого она воспитывает, кроме того, формируются и насаждаются государственные представления о роли женщины-матери в социально-экономической жизни страны.  Риторика подхода государства к материнскому мифу меняется в зависимости от задач, стоящих перед государством на том или ином этапе, но устойчиво обеспечивается социальной рекламой и пропагандой. Как указывает А. Шадрина, “представления о потребностях в сфере заботы не статичны и всегда находятся в тесной связи с социально-экономическим контекстом” [20, с. 110]. Опираясь на проведенный ею анализ государственного отношения к материнству в “нашей части света” на протяжении последнего столетия, мы можем увидеть следующую динамику социальных установок, транслируемых женщине-матери.

В публикациях 1920-х годов материнство интерпретировалось как своего рода бремя женщины, которое необходимо облегчить посредством контрацепции, чтобы освободить женщин для социальной активности; обсуждались право прервать нежеланную беременность и необходимость передачи заботы о детях государству [23, с. 92]. Происходит популяризация норм гигиены, растет авторитет медицинских экспертов; изданная в 1920-е годы “Книга матери (Как вырастить здорового и крепкого ребенка и сохранить свое здоровье)” открывается главой “Детская смертность”, ставящей целью сломать привычно-фаталистическое отношение к младенческой смертности [19, с.128]. Практической задачей виделось “заставить мать отдать ребенка Советскому государству”, то есть передать его или её на воспитание в государственные учреждения: детские сады, школы, интернаты [10, с. 18].

К середине четвертого десятилетия ХХ века ситуация в государстве меняется. В результате снижения детской смертности и роста стоимости заботы быстро сокращается рождаемость [8, с. 81]. К 1935 году число разводов по сравнению с 1913 годом увеличивается в 68 раз [24, с.87]. В результате официальная идеология отстраняет концепцию свободного выбора организации личной жизни, ее место занимает идея “семейного долга”. От женщин теперь ожидается, что они будут не только энтузиастками строительства коммунизма, но и преданными матерями [8, с. 74]. На смену революционной идеологии “сознательного материнства” приходит пропаганда “социального подхода к вопросу деторождения”. Государство репрезентируется как главный помощник женщин, медики становятся лицом господдержки. Беременность, роды и забота о детях все больше передаются под контроль медицинских экспертов [22, с. 85]. В условиях большого количество безнадзорных детей, появляется идеология новой символической семьи: “дедушка” Ленин, “отец” Сталин и “родина-мать” [24, с. 121]. В военное десятилетие идея моральной ответственности матери за детей постепенно заменяет предыдущее понимание материнства как обязанности соблюдать правила гигиены и обеспечивать основные нужды ребенка [23, с. 96]. В агитационных материалах, фильмах и книгах военного периода, в отличие от “довоенного образца”, мать становится мистической героиней, способной на любые подвиги ради спасения детей” [23, с. 79], возникает и популяризируется идея материнского самопожертвования. Метафорически говоря, образ Родины-матери, знакомый советским гражданам по плакату “Родина-мать зовет”, призывает не только на военный подвиг, но и на подвиг материнский. Родина-мать требует самоотречения и самопожертвования от каждой советской матери. Это самоотречение выражается не только в том, чтобы “отдать своих сыновей” на героический подвиг, но и в том, чтобы положить свою жизнь на их воспитание.

В период “оттепели” (1950-1960 годы), одновременно с частичной либерализацией семейного законодательства после смерти Сталина, усиливается общественный контроль над частной сферой [25, с.47-64].

Возрастает число незамужних женщин в связи с колоссальными потерями мужского населения, брак остается очень хрупким, несмотря на усложненную процедуру разводов. Алкоголизм, отсутствие позитивной ролевой модели для мужчин в мирное время, идеология традиционного гендерного разделения труда приводят к деградации мужской семейной функции и становятся главной причиной разводов [25, с. 53]. Если от женщин ожидалось, что они будут совмещать “поддержание домашнего очага”, оплачиваемую работу и участие в общественной жизни, то мужчины в бытовой реальности нередко совпадали с сатирическими изображениями отцов семейств, лежащих на диванах с газетами, изредка шлепающих детей и исчезающих “по своим делам” [20, с. 134].

Во второй половине ХХ столетия начинают преобладать идеи детоцентризма и переживания о выживании ребенка сменяется беспокойством о “полноценном развитии”. Такой подход требует от матери новых качеств: к элементарным знаниям о поддержании жизнедеятельности добавляются педагогические навыки. Мать назначается ответственной за физическое, эмоциональное и интеллектуальное развитие ребенка [20, с. 135]. Тезис “счастья материнства” теперь занимает центральное место при обращении к теме воспроизводства и заботы о детях [22, с. 112]. Только на этом этапе в публикациях отец впервые начинает упоминаться как родитель, при этом женщины этого периода отмечают, что отцы очень незначительно были включены в рутинную заботу о детях, в городском фольклоре нередко муж обозначается “старшим ребенком” в семье [24, с. 336].

1970-е годы знаменуются переходом от однодетных к малодетным семьям; государство разделяет с женщинами заботы материнства, с книгой доктора Спока приходит концепция психологического развития детей. При этом идея “воспитания трудом” вытесняется идеей эмоциональной заботы [24, с. 260]. Вместе с тем, ужесточается государственный контроль над выполнением родительских функций, несоответствие нормам которых грозит лишением родительских прав. Советский кинематограф начинает говорить о матери в категориях психоанализа [20, с. 143]. С 1970-х годов образ матери в кино получает новое звучание. Репрезентация детско-родительского мира обретает форму сложных психологических переживаний, в фильмах поднимаются ранее не замечаемые вопросы амбивалентности чувств матери и ребенка, обсуждаются идеи о цене материнской жертвенности и возможности совмещать семейную работу с профессиональной реализацией. Возникает идея особой психологической, почти мистической связи между матерью и ребенком [20, с. 146].

Идеология “постсоветского традиционализма” (проявляющаяся в девяностые годы ХХ века), фактически, сводит семью к репродуктивной функции, к задачам деторождения и социализации детей. Отношения супругов рассматриваются как производные от их функции родительства, семья без детей некоторыми социологами даже не рассматривается как семья, а только как “семейная группа” [6]. Мать получает противоречивое послание: все чаще звучит критика детских образовательных учреждений и одобряется длительное пребывание матери с ребенком, при этом трудное экономическое положение не оставляет женщинам возможности надолго покидать сферу оплачиваемого труда. Новым педагогическим ориентиром становится западный подход, подразумевающий, что детей нужно учить не социальным нормам и ценностям, но поощрять развитие их индивидуальности и автономии [7, с. 68].  В обществе растет идея исключительной ответственности родителей перед обществом, что порождает конкуренцию за звание “хорошей мамы”, в результате которой возникает риторика “материнской вины” [20, с. 150].

Начало ХХI века характеризуется в публичной политике обращением к теме “защиты детей”, внутри которой рассматривается как исключительная ответственность родителей, так и новый виток усиления социальных институтов (школы) как “лучших органов контроля” над поведением ребенка. Также в этот период развитие информационного пространства и многообразия возможностей, форм социальной и семейной жизни приводит к большей включенности определенной части отцов в вопросы воспитания, рождения, становления личности детей. С другой стороны, появляется дискурс нераздельной материнской ответственности за предотвращение детских психологических травм [20, с. 158].

Сейчас пространство объективного материнского мифа в “нашей части света” характеризуется следующими чертами: так, это (сохраненный с советских времен) миф о жертвенном материнстве в сочетании с современным прозападным мифом о “хорошем старте” ребенка, ответственность за который также несет мать; миф о безусловной ценности ребенка в сравнении с ценностью мужчины (что выливается в конкурентность ребенка с мужчиной и вытеснение мужчины из поля семейных отношений, а также в нарушение сепарационного процесса с ребенком). Эти и многие другие мифы, в сочетании с мифологизированной “материнской виной” (материнская вина — один из наиболее значительных материнских мифов современности) формируют пространство современного материнского мифа, который, в свою очередь, может иметь различные индивидуальные конфигурации.

Субъективный материнский миф каждой конкретной женщины складывается под влиянием как социальных факторов и ожиданий, так и под влиянием онтогенеза материнской сферы, интернализации образа собственной матери и качества прохождения сепарационного процесса с ней, семейного мифа о материнстве, личного опыта женщины-матери в игровой деятельности, нянчаньи, становлении материнского отношения в период беременности и взаимодействии со своими детьми.

Нередко субъективный материнский миф, сложившийся у женщины под влиянием указанных выше факторов, оказывается источником внутреннего конфликта женщины-матери, влияя как на качество ее проживания своего опыта материнствования, так и на качество взаимодействия с ребенком. И то, и другое требует осознания, пересмотра, сознательного уточнения и адаптации субъективного материнского мифа к имеющимся условиям, в которых разворачивается материнский опыт конкретной женщины-матери в данный момент.

Условия актуального времени, его задачи и требования сильно отличаются от тех, в которых происходило складывание материнской сферы самой женщины-матери. Мы полагаем, что значимым и эффективным направлением развития помогающих практик, в данном случае, будет разработка практических методов коучинговой работы с материнским мифом, целью которой будет самоактуализация женщины, позитивный пересмотр образа «Я» в материнстве, создание пластичного, адаптивного к новым меняющимся условиям образа женщины-матери и наработка навыков выбора практических моделей поведения в материнском труде в зависимости от контекста ситуации.

Пересмотр арсенала помогающих практик, как и пересмотр самого материнского мифа, а также — “материнского функционала” (обязанностей матери по отношению к своему ребенку) особенно актуальны в условиях пандемии, которая помогла выявить острые, конфликтные моменты материнствования современности и потребовала от матери высокого уровня адаптивности к меняющимся условиям. Говоря об условиях, мы имеем в виду не только сложности изоляции (как для активного ребенка, так и для его матери), но и сложности удаленного обучения, нарушения личных границ, отсутствия личного времени, пространства и качественного досуга женщины-матери. Женщина-мать, вынужденная постоянно быть в поле взаимодействия с ребенком, эмоциональной и физической доступности, близка к материнскому выгоранию. При этом, она находится под влиянием того же материнского мифа, согласно которому она должна быть поддерживающей, включенной и эмоционально доступной матерью. Очевидно, что сохранять такое состояние гораздо проще в условиях, когда речь идет о нескольких часах вечернего досуга и продуктивных семейных выходных на природе или в развивающем центре. Современные женщины-матери живут в представлении (часть материнского мифа), что сохранять ресурсное состояние необходимо и в условиях изоляции, удаленного обучения и постоянного взаимодействия с ребенком, а также текущей домашней работы и “домашнего офиса” (удаленной работы). Кроме того, женщина оказывается модератором коммуникативных взаимодействий между всеми членами семьи, медиатором внутрисемейных конфликтов, “устроителем” благоприятного эмоционального климата в семье, что, в условиях семейной изоляции, видится нам (и оказывается по факту) почти невыполнимой задачей.

Коучинговые практики позволяют выработать новые модели поведения в текущих условиях, а также пересмотреть жесткий материнский миф о “достаточно хорошей матери” в пользу пластичности последнего: “достаточно хорошая мать” как миф и выработанный “кодекс действий” меняется под воздействием актуальных реалий. “Достаточно хорошая мать” может не только, например, водить ребенка в развивающий центр и на кружки, но и привлекать его к самостоятельной бытовой работе, самостоятельному обучению, просмотру мультфильмов, “бесполезному” времяпрепровождению в то время, которое она уделит своему отдыху или работе в “домашнем офисе”. Нам видится также актуальной модель мультиролевой личности (интегративной множественности ролей женщины-матери), где материнская роль не только не является единственной, но и может не быть ведущей ролью в определенных условиях.

Таким образом, коучинг зарекомендовал себя как действенный инструмент работы с материнским мифом и ассоциированными с ним трудностями для женщины-матери “нашей части света”.

Литература

1. Арес Ф. Ребенок и семейная жизнь при старом порядке / Пер. c фр. Я. Старцева, В. Бабинцев. – Екатеринбург: Издательство Уральского Университета, 1999. — 416 с.
2. Безносюк Е. В. Психопатология современной культуры. – [Электронный источник]. – http://www.ipr.by/ru/articles/2004/article_2.html
3. Варга А. Я. Системная семейная психотерапия. – СПб., 2001. – 187 с.
4. Взгляд на понятие “социальный миф” // Студопедия. – [Электронный источник]. – https://studopedia.ru/16_29914_vzglyada-na-ponyatie-sotsialniy-mif.html
5. Винникот Д. Маленькие дети и их матери. — М.: «Класс», 1998. — 78 с.
6. Гапова Е. О Гендере, нации и классе в посткоммунизме // Гендерные исследования. – 2005. – №13. – С. 189-206
7. Гурко Т.А. Родительство: социологические аспекты. – М.: Центр общечеловеческих ценностей, 2003. – 164 с.

8. Демографическая модернизация России, 1900-2000 / под ред. Г.В. Вишневского. – М.: Новое Издательство, 2006. – 608 с.

9. Жедунова Л.Г., Посысоев Н.Н. Роль семейного мифа в восприятии и интерпретации субъективно значимых событий // Вестник ЯрГУ. Серия Гуманитарные науки. – – №4(26). – С. 86-90
10. Игнатович А. Магистерская работа “Большой экран для маленьких: Производство гендерной субъективности советским детским кинематографом 1920-х — начала 1950 х годов. – Вильнюс: Европейский Гуманитарный Университет, 2012. – С. 14-24
11. Колесникова В.И. Материнский комплекс: роль и значение в процессе личностного развития (юнгианский подход) // Учёные записки крымского федерального университета имени В.И. Вернадского. Социология. Педагогика. Психологоия. — 2015. — №4 — С. 172-181
12. Лейбин В.М. Словарь-справочник по психоанализу. – СПб.: Питер, 2001. – 688 с.
13. Макешина Ю.В. Феминизм и психоанализ: интерпретация материнских архетипов К.Г. Юнга // Наука. Культура. Общество. — 2015. — №1. — С.18-25
14. Малькова И.И., Жедунова Л.Г. Трансляция опыта как фактор формирования материнского отношения // Ярославский педагогический вестник. – 2011. – №3. – Том II (Психолого-педагогические науки). — C. 223-227.
15. Мицюк Н.А. Проблема материнства в современных зарубежных исторических исследованиях // Вестник ТеГУ. Серия «История». – 2015. – №2. – C. 124-134
16. Подольская О.Б., Ремизова М.Н. Проблемы Материнства в современном социуме // Наука в центральной России. – 2013. — №5S. — С.47-53
17. Пушкарева Н.Л. Мать и материнство на Руси Х-ХVII вв. // Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени. — М.: РАН, 1996. — С. 211-341
18. Филиппова Г.Г. Психология материнства: учебное пособие для среднего профессионального образования / Г.Г. Филиппова. — 2-е изд., испр. и доп. – М.: Издательство Юрайт, 2020. — 212 с.
19. Черняева Н. Производство матерей в Советской России: учебники по уходу за детьми в эпоху индустриализации // Гендерные исследования. – 2004. – №12. – С.120-138
20. Шадрина А. Дорогие дети: сокращение рождаемости и рост «цены» материнства в ХХI веке. — М.: Новое литературное обозрение, 2017.  — 392 с.
21. Юнг К.Г. Душа и миф: шесть архетипов / Пер. с англ. — К.: Государственная библиотека Украины для юношества, 1996. – 384 с.
22. Carlbäck Helene. Lone Motherhood in Soviet Russia in the Mid-20th Century — In a European context // And they lived happily ever after. Norms and every day practiсes of family and partnerhood in Russia and Central Europe/ Budapest; New York: Central European University Press, 2012.
23. Gradskova Yulia. Soviet People with Female Bodies: Performing Beauty& Maternity in Soviet Russia in the Mid 1930-1960s // Sodertorn University College, Centre for Baltic and East European Studies. Doctoral thesis, monograph, 2007
24. Kelly Catriona. Children’s World: Growing up in Russia, 1890-1991. New Haven and London: Yale University Press, 2007.
25. Zhidkova Elena. Family, Divorce, and Comrade’s Courts: Soviet Family and Public Organizations During the Thaw // And they lived happily ever after. Norms and every day practiсes of family and partnerhood in Russia and Central Europe/ Budapest; New York: Central European University Press, 2012.